Неточные совпадения
Еремеевна(
заплакав). Я не усердна вам,
матушка! Уж как больше служить, не знаешь… рада бы не токмо что… живота не жалеешь… а все не угодно.
— Послушайте,
матушка. Да вы рассудите только хорошенько: ведь вы разоряетесь,
платите за него подать, как за живого…
— Ну, видите,
матушка. А теперь примите в соображение только то, что заседателя вам подмасливать больше не нужно, потому что теперь я
плачу за них; я, а не вы; я принимаю на себя все повинности. Я совершу даже крепость на свои деньги, понимаете ли вы это?
— А, хорошо, хорошо,
матушка. Послушай, зятек!
заплати, пожалуйста. У меня нет ни копейки в кармане.
Стыд и срам нашему роду!..» Испуганная его отчаянием
матушка не смела при нем
плакать и старалась возвратить ему бодрость, говоря о неверности молвы, о шаткости людского мнения.
Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться
матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с
плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность.
«
Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас был бы рай!» «Господи, да неужто же и это неправда, —
плачу я и думаю, — воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!» И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать?
«
Матушка, не
плачь, голубушка, — говорит, бывало, — много еще жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!» — «Ах, милый, ну какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвет».
— «Уж много ты на себя грехов берешь», —
плачет, бывало,
матушка.
«
Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горя это
плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить.
Матушка так даже тут усмехнулась,
плачет и усмехается: «Ну и чем это ты, говорит, пред всеми больше всех виноват?
Мой камердинер, растерянный,
плакал и говорил: «Прощай, моя
матушка, не увижусь я с тобой больше».
По профессии он был цирульник. Года два назад, по выходе из ученья, его отпустили по оброку; но так как он, в течение всего времени, не
заплатил ни копейки, то его вызвали в деревню. И вот однажды утром
матушке доложили, что в девичьей дожидается Иван-цирульник.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то
матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки
заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
— А! золото! добро пожаловать! Ты что же, молодчик, оброка не
платишь? — приветствовала его
матушка.
Матушка просила отслужить молебен для нас однихи
заплатила за это целый полтинник; затем купила сткляночку розового масла и ваты «от раки» и стала сбираться домой.
Наконец все совершилось. На свете прибавилось больше не только одним рабом, но и христианином. Батюшке
заплатили двугривенный и позвали Сергеича из девичьей. Последний, с своей стороны, подносит два полотенца, из которых одно предназначается священнику, другое —
матушке.
Надежды
матушки, что под ее руководством я буду в состоянии, в течение года, приготовиться ко второму или третьему классу пансиона и что, следовательно, за меня не придется
платить лишних денег, — оживились.
— Противный! — восклицает она, чуть не
плача и прикладывая палец к прыщу. Но последний от беспрестанных подавливаний еще более багровеет. К счастью,
матушка, как женщина опытная, сейчас же нашлась, как помочь делу.
— При
матушке Екатерине, — говорит он, — по этой пряжке давалось право входа в женские бани бесплатно, а теперь и в мужские
плати! — обижался он.
Парень им говорил: — Перестаньте
плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, тот жив будет. Авось-либо я с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся до чина. Не крушися, моя
матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. — Рекрута сего отдавали из экономического селения.
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь больше на ночь
плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому что у нас
матушка пять недель как умерла.
— Убей, убей отца,
матушка;
заплати ему за его любовь этим! — говорила Ольга Сергеевна после самой раздирающей сцены по поводу этого предположения.
— Крестьяне? крестьянину, сударь, дани
платить надо, а не о приобретении думать. Это не нами заведено, не нами и кончится. Всем он дань несет; не только казне-матушке, а и мне, и тебе, хоть мы и не замечаем того. Так ему свыше прописано. И по моему слабому разуму, ежели человек бедный, так чем меньше у него, тем даже лучше. Лишней обузы нет.
— Знаю я, батюшка! Десять лет сряду за убылые души
плачу — очень хорошо знаю! Кого в солдаты, кого в ратники взяли, а кто и сам собой помер — а я
плати да
плати! Россия-матушка — вот тебе государство! Не маленькая я, что ты меня этим словом тычешь! Знаю, ах, как давно я его знаю!
«Что это она все смеется?» — думал я, возвращаясь домой в сопровождении Федора, который ничего мне не говорил, но двигался за мной неодобрительно.
Матушка меня побранила и удивилась: что я мог так долго делать у этой княгини? Я ничего не отвечал ей и отправился к себе в комнату. Мне вдруг стало очень грустно… Я силился не
плакать… Я ревновал к гусару.
Он ходил просить о чем-то
матушку и, говорят, даже
заплакал, он, мой отец!
Никто не слышал, что он сказал ей, но
матушка уже не
плакала больше; она успокоилась и кушать потребовала — однако не показалась и решения своего не переменила.
Матушка поминутно
плакала; здоровье ее становилось день от дня хуже, она видимо чахла, а между тем мы с нею работали с утра до ночи, доставали заказную работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне; она поминутно говорила, что у нее не модный магазин в доме.
Матушка, бывало, и
плакать боялась, слова сказать боялась, чтобы не рассердить батюшку; сделалась больная такая; все худела, худела и стала дурно кашлять.
Я, бывало, приду из пансиона — всё такие грустные лица;
матушка потихоньку
плачет, батюшка сердится.
— Это хорошо,
матушка,
плакать во сне: к добру! — сказал Антон Иваныч, разбивая яйцо о тарелку, — завтра непременно будет.
Например, то, что Любочка каждый день на ночь крестила папа, то, что она и Катенька
плакали в часовне, когда ездили служить панихиду по
матушке, то, что Катенька вздыхала и закатывала глаза, играя на фортепьянах, — все это мне казалось чрезвычайным притворством, и я спрашивал себя: когда они выучились так притворяться, как большие, и как это им не совестно?
При этих словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол был яств — там гроб стоит, и слезы так и лились. Потом она пошла к батюшке в хату, напилась чаю, побеседовала с
матушкой, опять вспомнила: и бледна смерть на всех глядит — и опять много и долго
плакала.
«Так, — отвечаю, —
матушка, что-то слезы так…» — да и знаете, чтό им доложить-то, отчего
плачу, и не знаю. Встал, ручку их поцеловал, да и опять сел на свою скамеечку.
— Не знаю,
матушка, мне ли в мои лета и при тяжких болезнях моих (при этом она глубоко вздохнула) заниматься, кто куда ходит, своей кручины довольно… Пред вами, как перед богом, не хочу таить: Якиша-то опять зашалил — в гроб меня сведет… — Тут она
заплакала.
— Дай бог давать, не давай бог просить,
матушка Анна Савельевна! Оставь его! — сказал дедушка Кондратий, обращаясь к старухе, которая
заплакала. — Пускай его! Об чем ты его просишь?.. Господь с ним! Я на него не серчаю! И нет на него сердца моего… За что только вот, за что он ее обидел! — заключил он, снова наклоняя голову, снова принимаясь увещевать и уговаривать дочь, которая рыдала на груди его.
— Полно,
матушка! Вишь, какую радость послал тебе господь! Чем плакать-то, ступай-ка лучше скорее к батюшке в Сосновку: он грамотку-то тебе прочитает… Ступай; я пособлю одеться, — говорила Дуня, следуя за старушкой, которая суетилась как угорелая и отыскивала платок, между тем как платок находился на голове ее.
Лаевский то садился у стола, то опять отходил к окну; он то тушил свечу, то опять зажигал ее. Он вслух проклинал себя,
плакал, жаловался, просил прощения; несколько раз в отчаянии подбегал он к столу и писал: «
Матушка!»
— Ничего, батя… Пытал он Герасима-то уговаривать, тот не послушался. Надоело, говорит, в миру жить… А я к тебе, батя, каждое утро буду приходить.
Матушка гостинцев прислала. «Отдай, говорит, бате», а сама без утыху
плачет.
Я повидался с отцом, с
матушкой, с братцем, и все со слезами. Сестрица Марья Афанасьевна (Николай Афанасьевич с ласковою улыбкой указал на сестру), сестрица ничего — не
плачут, потому что у них характер лучше, а я слаб и
плачу. Тут, батушка, выходим мы на паперть, госпожа моя Марфа Андревна достают из карманчика кошелечек кувшинчиком, и сам я видел даже, как они этот кошелечек вязали, да не знал, разумеется, кому он.
«Так, — отвечаю, —
матушка, что-то слезы так…» — да и, знаете, что им доложить-то, отчего
плачу, и не знаю.
— Ну, ну, ну!.. — засуетился старик. — Аксюта, угомонись,
матушка…
Плачет, понятное дело… дитё померло…
— «И,
матушка, я так своей больше
плачу: 250 руб. на год да домашних всяких припасов даю довольное число.
— Не
плачьте,
матушка, — сказала она, утешая плачущую Юлию после одной новой выходки Павла, — ведь это он сказал так… не в своем разуме: хмельненек был маленько.
— Небось,
матушка, плохо смотреть не станет: еще сегодня задал ей порядочную баню… Ну, видел также, как наш огородишко огораживали… велел я канавкой обнести: надежнее; неравно корова забредет или овца… с этим народцем никак не убережешься… я опять говорил им: как только поймаю корову, овцу или лошадь, себе беру, —
плачь не
плачь, себе беру, не пущай; и ведь сколько уже раз случалась такая оказия; боятся, боятся неделю, другую, а потом, глядишь, и опять… ну, да уж я справлюсь… налей-ка еще чайку…
Он вел себя совсем не так, как соседи, приезжавшие после кончины
матушки и считавшие нужным молчать и
плакать, сидя у нас; он, напротив, был разговорчив, весел и ни слова не говорил о
матушке, так что сначала это равнодушие мне показалось странно и даже неприлично со стороны такого близкого человека. Но потом я поняла, что это было не равнодушие, а искренность, и была благодарна за нее.
Бригадир. Я,
матушка, боюся вас прогневать, а без того бы я, конечно, или засмеялся, или
заплакал.
Аннушка. Эх,
матушка! что
плакать о прошедшем, когда о теперешнем не наплачешься. Говорят, Павел Григорич бранил, да как еще бранил молодого барина, за то, что он с вами повидался. Да, кажется, и запретил ему к нам приезжать!..
Маялся, маялся с месяц, делать нечего, пошел к ней, стал ей кланяться: «Матушка-сестрица, помилуй!» — «А, говорит, братец любезный, ты втепоры двугривенного пожалел, а теперь бы и сто рублев
заплатил, да поздно!»